Концепт вещи, в отличие от системы вещей, не распыляет, но подменяет реальность, не рассредотачивая, но подчиняя ее структуру. В результате реальность деструктируется в ином направлении и в ином качестве, чем по Бодрийяру — она не только дробится, не только распыляется, но подменяется за­хватывающим ее концептом. Сама геометрия онтологической деструкции другая: не энтропия, дисперсия и распыление, но подмена и воровство. У мира украдывается реальность, и он оказывается в системе предикатов — марок, стилей, «круто», «рулит» и прочих псевдозначений, проституирующих язык, сущность человека и его действия.

Деструкция реальности — это не уничтожение природы и не убийство людей, это власть. То, что я назвал концептом вещи и структурой выбора, заслоняет мир и подменяет его в сознаниях, подверженных их воздействию. Сознания стано­вятся подвластными. Возможность определять концепт или влиять на его эволюцию — это политическая сила, системати­зирующая все цивилизационные средства и уровни. Концепт актуален — он собирается и становится единым для вещей вну­три значимого периода времени, содержащего категориально цельный дискурс и ограниченного событиями или демографи­ческими обстоятельствами. С изменением дискурса и катего­риального строя, чему внешней причиной являются какие-то общественные события, концепт трансформируется. Это про­исходит отчасти произвольно, отчасти эволюционно (в этом причина неуловимости разграничения между эволюцией и управлением в таких явлениях как «мода», «тренд», «стиль» и т.п. симулякров — они внешние и аспективные проявления эволюции концепта). Мы думаем, что имеет место синусои­дальная последовательность в этой управляемой эволюции — то порядок предикатов концепта, его замкнутое кольцо, растет, то сжимается и минимизируется. Однако и эта периодичность не естественна, но содержит напряженную и целенаправлен­ную пробу — поиск идеальной и минимальной пропорции максимальной власти. Поэтому всякий период минимализма опаснее всякого барокко.

Концепт вещи — не физическое явление. Предикаты, аб­страктно-категориальный порядок которых является концеп­том вещи, это не физические свойства. Плоскостность, чернота и однотонность, которые назывались в примере с телефоном, это не сами предикаты концепта, но физические свойства, яв­ляющиеся частными воплощениями этих предикатов. Сами предикаты и вытраиваемый ими концепт — это нечто, объ­единяющее явления, настолько разные по физической при­роде, что представлять такое объединение как что-то физиче­ское невозможно и неправильно, но следует представлять его как внешнее по отношению к физическому — т.е. как нечто трансцендентальное и метафизическое. Поэтому в оценке роли структуры выбора в либерализме используется термин «мета­физическое основание».

Структура выбора проявляется помимо вещей, содержа­щих концепт, в квазифеноменах. Это очень смутная область. Один из таких феноменов — клипаж. Клипаж — быстрая, сопровождаемая каким-нибудь привлекающим внимание дей­ствием смена значений. Это феномен взаимодействия вещей, выраженный, например, быстрым и четким переходом гра­фических изображений в компьютерной графике, специфи­ческими звуками в кино и мульфильмах. Было одно — стало другое, одно сменилось другим и исчезло, ушло в прошлое. Смена картин, ситуаций, смыслов — нарезка перцептивно дан­ного и смыслового сущего, дробящая его на фракталы, каждый из которых слишком мал, чтобы быть вещью, но достаточен, чтобы транспонировать концепт вещи.

Чтобы момент переходности, образующий клипаж, задать как отдельно незначимое, но выполняющее опосредующую роль явление, он сопровождается чем-то условным и бро­ским — перцептивно заметным, но собственно беззначным. Это неопределенные по значению, но заметные звуки (кла­цанье, пиканье, щелк, клик, «чпок», «бац» — в устройствах, в аудиорядах кино- и мульфильмов), слоганы-марки, наклейки, предметы функционально неясного или вздорного назначения и прочие феномены.

Эти феномены дробят реальность и дополнительно фер­ментируют конституирование ее в русле и под властью концеп­та вещи. Это не просто и даже вовсе не детализация, образую­щая в ней количественно альтернативную гиперреальность или даже непристойность, по Бодрийяру, но — реструктуризация, изменение структуры реальности во взаимодействии между вещами, дополнительное к ее изменению изнутри вещей. Суть не в том, что вещи дробятся на детали, становясь разлагаемы­ми комплексами, в чем реальность утрачивает присущий ей уровень, но хотя бы сохраняет рисунок, но в том, что реаль­ность, уже украденная в вещах, выскабливается в своих остатках и между вещами.

Функционально-когнитивное значение клипажа в структуре выбора — в установке и закреплении такого темпа смены ве­щей, который динамически превышает способность нормаль­ного восприятия. Это согласуется с упомянутой тенденцией минимализации порядка предикатов в концепте вещи. Суть: чтобы человек был зацеплен в вещи порядком ее концепта и перешел к следующей вещи, не останавливаясь и не углу­бляясь, его восприятие искусственно сбивается и ускоряется.

Клипаж — служебный феномен, как бы обслуживающий вещи извне, в их внешнем взаимодействии. Но нечто изо­морфное ему может быть обнаружено в том, что содержится во множестве самих вещей, независимо от их взаимодействия, во внутреннем их устройстве и виде. Например, персонажи мульфильмов и современных иллюстраций детских книг — об­разы, не динамически, но статично воспринимаемые. Эти обра­зы содержат такое свойство — они дискретно условны в своих внешних чертах и качествах: геометрически ровные контуры, однородно и ровно выкрашенные поверхности, круглые глаза, схематически изображенные руки и ноги. Конструктор «Лего»: геометрически выправленные и раскрашенные как кондитер­ские изделия кусочки сборно-разборной реальности. Детское сознание, привыкая к восприятию таких образов, обретает навык видеть свойства физических явлений как что-то дискрет­но-разборное, как части, как физически собранный клипаж.

Клипаж как обстоятельство, действующее вне вещей, по­казывает внепредметную, внефизическую, но при этом дей­ствующую между вещами смысловую связь физически разных и даже в разных местах существующих явлений — подчиняю­щую их концепту вещи. Эта надпредметная и в этом смысле надфизическая связь артикулирует метафизический статус, имеющийся у концепта вещи.

Из всех оснований либерализма метафизическое — клю­чевое. Это значит, что, несмотря на то что апологетика либе­рализма осуществляется преимущественно по двум другим основаниям — по основаниям прав человека и гражданского общества — не эти основания, на самом деле, заставляют лю­дей защищать либерализм. Когда люди искренне считают, что права человека и гражданское общество важны для них, то, что на самом деле мотивирует их, это мистерия выбора. Человек говорит про «права человека», «демократию» и «гражданское общество», но завораживает его кроящаяся в вещах структура выбора — имеющая для захваченного этой структурой созна­ния экзистенциальное, т.е. жизненно предельное значение. Именно структура выбора и происходящее в ней тайнодейство концепта вещи образуют ту глубокую внутреннюю магию ли­берализма, переживание которой называется «личной свобо­дой». Это переживание не имеет отношения к осознанию судь­бы и политическому участию, действительно раскрывающим личностный потенциал в трансцендентально понимаемой или общественной действительности. Напротив, это переживание есть по своей сути порождение власти над личностью, над че­ловеческой природой и душой.

Люди чаще всего воспринимают политико-социальные идеи либерализма, не различая их строго, но ассоциативно и оптом проецируя в них экзистенциально значимую ценность структуры выбора. Именно метафизический статус и сила структуры выбора, делающие ее значимой и действенной для огромной части людей, есть основа политической силы ли­берализма. Не обладая социально-политическими понятия­ми и знаниями, люди в рамках используемой в либерализме идеи демократии участвуют в политических решениях и сами образуют непреодолимую политическую поддержку либе­рализма — ради его экзистенции, которой они подвластны. Получается вроде бы замкнутый круг и отсутствие выхода. Но дело в том, что ресурс этой экзистенции исчерпывается.

Содержание либералистской экзистенции, самого образу­емого ею переживания — странное любование властью игры вещей, структуры выбора над самим собой. Эта игра наполняет человека так, что того, кто полностью ей отдался, она делает действительно переживающим полноту «личной свободы». Но ритм следования логике и структуре выбора человек как раз не выбирает, поэтому он устает и исчезает, тает. Радости нет, есть истощение и утрата. Очевидное даже поверхностно психологически ощущение утраты и усталости от гонки, от за- громожденности жизни бессмысленными и вредными для нее порождениями становится и все более социально актуальным. Признание ложности и изнурительности для человеческой природы самого устройства либералистской цивилизации, пусть не осознающее причину, но устойчиво фиксирующее саму связь усталости с чем-то в этом устройстве — становится все более распространенным.

Если показать людям, принадлежащим либералистской цивилизации и признающим ее изнурительность, связь между этой изнурительностью и метафизически искусствен­ной, антропологически противоестественной и антиреальной структурой выбора, если просветительски и публично разо­блачить эту структуру — то «права человека» и «гражданское общество», как фиктивные и профанированные атрибуты этой цивилизации, утратят политическую силу, ведь они ис­пользуются лишь как внешние и политически спекулятивные приложения структуры выбора. И тогда либерализм падет в одночасье, как морок, как зачарованное царство Снежной Королевы.

Теория и история государства и права

Статья опубликована в Евразийском юридическом журнале №  7 (74) 2014