Нас изгоняют из Европы – подобно тому, как Господь
Бог изгнал из рая Адама. Но есть ли полная уверенность в том, что мы принимаем Европу за Эдем и звание европейца за почетное звание?         А.И.Герцен    

Проблема этнокультурной самоидентификации всегда была в центре внимания российского общества. Начиная с летописного вопроса «откуда есть пошла земля Русская», она пережила несколько трансформаций на переломных моментах отечественной истории и в начале XIX века проявилась в форме острого диалога западников и славянофилов. Предмет этого спора нет смысла пересказывать, поскольку он известен не только специалистам-философам и историкам, но и практически всем образованным людям. Напомню лишь, что, с точки зрения западников, европейская цивилизация являлась эталоном государственного и политического устройства, главными достоинствами которого была упорядоченная жизнь, наличие гражданского общества и гарантированная законами свобода личности. Славянофилы, напротив, критиковали западный рационализм как духовную основу индивидуализма, противопоставляя ему иррациональную цельность духа, православные идеалы и общинный быт русского народа. Один из наиболее ярких идеологов славянофильства  К.С. Аксаков считал, что Россия строится двумя силами – Землей (то есть общиной, миром) и Государством. Сила общины опирается на нравственные принципы и внутреннюю правду, а сила Государства – на «внешний и формальный закон». Преобладание «внешнего закона» в обществе над «внутренней правдой», по мысли славянофилов, ослабляет внутреннее достоинство человека и опустошает его душу. Этим характеризуется положение на Западе, где закон одержал победу над совестью, право над правдой, форма над свободой .
Столетием спустя в среде русской эмиграции оформилось новое общественно-политическое движение, получившее название евразийства, в состав которого вошли филолог и этнограф князь Н.С. Трубецкой, юристы В.Н. Ильин и Н.Н. Алексеев, философы Л.П. Карсавин, Н.О. Лосский, Б.П. Вышеславцев, богословы Г.П. Федотов и Г.В. Флоровский, географ Г.В. Вернадский, историк А.А. Шахматов, экономист П.Н. Савицкий и др. За немногим более чем десятилетний период активной деятельности евразийцы создали самобытную концепцию России-Евразии. Как и славянофилы, они считали, что России предначертан свой особый исторический путь и своя миссия. Как и славянофилы, евразийцы выступали, говоря словами П.Н. Савицкого, против «кичливой уверенности, что романо-германская цивилизация есть венец и творения и завершение прогресса» . Вслед за славянофилами евразийцы резко отрицательно относились к реформам Петра I с их насильственной европеизацией российской культуры. Но если славянофилы отстаивали исключительную роль славянского элемента в этнической истории Руси-России и оценивали монголо-татарское иго только с негативных позиций, то евразийцы, напротив, утверждали, что «русская нация и пространственно, и духовно есть неизмеримо нечто более широкое и многообразное, нежели ее этнический субстрат – великорусская народность», а «без татарщины не было бы и России». Фактически, евразийцы были первыми, кто осознал Россию как сложную этнокультурную целостность, характеризуемую специфическими историческими и геоландшафтными константами. Эти факторы, вкупе с необходимостью коллективного освоения огромных территорий, оказали решающее влияние на русский менталитет и предопределили многие особенности русского правосознания. Г.В.Флоровский, впоследствии разочаровавшийся в евразийстве, писал в 1921 г.: «Когда мы говорим, что правовые нормы современной Европы покоятся на римском праве, мы можем шаг за шагом проследить все этапы непрерывного преемства...Мы можем показать, что здесь происходило сознательное «усвоение», рецепция в строгом и точном смысле слова...Когда мы разлагаем живые течения русской культурной жизни на их составляющие и отчеканиваем последние в отточенные формы, что-то всегда проскальзывает между пальцев, и интуитивно-несомненная русская культура, русская стихия перед рассудочным анализом оказывается пустым местом» .
Распад Советского Союза, повлекший в очередной раз необходимость осмысления места и предназначения России в современном мире, вызвал стремительный рост интереса к тем вопросам, на которые у «старых» евразийцев так и не нашлось ответа.
Л. Н. Гумилев, хотя и критиковал иногда основоположников евразийства за «устарелость методов», но при этом подчеркивал свою приверженность этому течению. Известны его слова о том, что «если Россия будет спасена, то только как евразийская держава и только через евразийство» . Наконец, есть еще одна черта, сближающая его концепции с воззрениями славянофилов и первых евразийцев – это своего рода духовный «исход к востоку», с одновременным негативным отношением к цивилизаторской миссии Запада. «Вся история русско-европейского (в этнологическом смысле) контакта за тысячу лет сводится к проникновению «цивилизации» в «культуру», - писал Гумилев. – В политическом аспекте это было стремление к территориальным захватам, отбитое русскими, а в идеологическом – распространение идей, воззрений, оценок, вкусов, короче говоря, ментальности. Отражение его проходило не всегда удачно, ибо наступление Запада шло неуклонно, планомерно и бескомпромиссно» .
Указанные факторы не могли не оказать и, разумеется, оказали решающее воздействие на российскую правовую культуру и правовую систему в целом. Все парадоксы нашего правового бытия, «драмы мертворожденных законов» и «трагедии» юридического нигилизма, являются, как представляется, следствием дисбаланса между европейской по форме законодательной надстройкой и евразийской по содержанию правовой ментальностью подавляющего большинства населения. В результате возникает ситуация, сходная с конфликтом двух типов мышления, когда «восточная установка сводит на нет западную, и наоборот» (К.Г.Юнг).
Как это ни парадоксально, но в современной общей теории права означенная проблема не то чтобы вовсе  игнорируется, но рассматривается, чаще всего, в контексте других вопросов, как например права человека, с некоторой академической отстраненностью.
Так, М.Н.Марченко, соглашаясь с бельгийским профессором К.Малфитом, в том, что зачастую западное законодательство просто не вписывается в социально-экономические реалии России, ограничивается констатацией невозможности механического перенесения западного опыта институтов и нормативно-правовых актов для решения наших правовых проблем.  При этом указанный автор в качестве основной причины невозможности трансплантации чужого правового опыта в ткань другого социума называет различие в правовых культурах, иллюстрируя данный тезис сопоставлением китайской и американской, и иудейской и мусульманской  правовых культур.
В связи с этим представляется совершенно очевидной постановка целого ряда вопросов. Почему, например, внешне совершенная и многократно апробированная правовая форма «не работает» в чуждой ей культурной среде? В чем заключается специфика отечественной правовой культуры? Определяет ли эта специфика особенности правоприменения и правореализации? Если таковые особенности существуют, то следует ли и каким образом учитывать их в процессе принятия законотворческих решений? Готов ли к этому отечественный Законодатель и  вся юридическая система, начиная с уровня юридического образования? Сказать, что эти вопросы не ставились раньше в юридической науке, значит погрешить против очевидной истины. Однако нетрудно заметить, что, по крайней мере,  последние два из них имеют отчетливо выраженный прикладной аспект, что позволяет переместить дискуссию из сферы «чистой» науки в область бытия живого права, ежедневно и ежечасно творимого в нормативных актах, судебных решениях, договорах, реальном правомерном и противоправном поведении граждан.   
Проблематике правовой культуры вообще и отечественной правовой культуры, в частности, посвящена обширная литература. Однако до относительно недавнего времени дискуссии по означенной проблеме не выходили, как правило, за рамки собственно юриспруденции. В самом общем плане правовая культура определялась и продолжает определяться как качественное состояние правовой жизни общества на том или ином этапе его развития.  В принципе не вызывает возражений, что сущность правовой культуры действительно заключается в ее способности быть своеобразным индикатором состояния правовой сферы определенного этносоциального организма. И вместе с тем правовая культура как сегмент любой национальной культуры по природе своей трансцендентальна. Именно по этой причине помимо научной ее интерпретации необходима интерпретация и духовная.  С этой точки зрения правовая культура конкретного общества намного сложнее любых выстроенных для нее схем, и уж тем более верно это для России – страны полиэтнической и многоконфессиональной, с ее особым культурно-историческим кодом. В.Н.Синюков, например, считает, что «сущность российской правовой культуры есть постоянная во времени и череде государственных форм России духовная инварианта, образуемая особым национальным типом правовой идентификации социальных явлений» и что «российская правовая культура – это не матрица господствующих подходов в правовой науке и в позитивной правовой политике. Это не то, что хочется, что нравится, что по вкусу образованным людям в правительстве, академических кругах и интеллигенции…неизмеримо большее, чем простая совокупность норм, правоотношений и текстов наспех принятых законов».
Иррациональную, с точки зрения западного юридического мышления, природу отечественной правовой культуры зачастую иллюстрируют на примере присущего российской ментальности правового нигилизма. Остроту проблемы заметило, наконец-то, и руководство государства. Выступая в январе 2008 г. на Гражданском форуме Д.А.Медведев назвал Россию страной правового нигилизма, отметив, что таким уровнем пренебрежения к праву не может похвастаться ни одна европейская страна.  К этой же проблеме он вернулся на съезде Ассоциации юристов России.  Однако, говоря откровенно, ничего нового кроме общих фраз о необходимости повышения уровня правовой культуры граждан, качества юридического образования и ответственности за соблюдение законов юридическая общественность не услышала. Между тем без уяснения сущности феномена российского правового нигилизма никакие меры по его преодолению невозможны в принципе. Более того, на мой взгляд, они невозможны вообще, несмотря на то, что в научной литературе в последнее время появляются серьезные предложения о способах преодоления этого имманентного российской ментальности зла.
Характерно при этом, что и современные дискуссии о природе отечественного правового нигилизма лежат в том же примерно русле, что и споры между западниками и славянофилами. О диалектике правового нигилизма и правового идеализма как отличительных чертах нашего юридического быта рассуждает Н.И. Матузов . Интересно, что фактологически очень точные наблюдения известного ученого одновременно представляют собой характерный пример этнокультурного образа мира, свойственного российской «культурной элите». К примеру, характеризуя процессы, происходящие в нашем обществе начиная с периода «перестройки» и «гласности», автор отмечает, что «расчистка «авгиев конюшен» сопровождалась такими явлениями, как безудержное самобичевание, развенчание и осмеяние прежнего опыта, сложившихся культурно-исторических традиций и привычек, изображение уходящего времени исключительно в черных красках. Лейтмотивом этих умонастроений было: у «нас» – все плохо, у «них» – все хорошо. Зацикленность на обличительстве, уничижительной критике граничила подчас с потерей чувства национально-государственного достоинства, формировало у людей и всего общества комплекс неполноценности, синдром вины за прошлое» . А несколько далее, говоря о том, что наплевательское отношение к закону является свойством натуры русского обывателя, Н.И. Матузов цитирует Герцена, который не без основания полагал, что жить в России и не нарушать законов нельзя. «Русский, какого бы звания он ни был, обходит или нарушает закон повсюду, где это можно сделать безнаказанно: совершенно так же поступает и правительство» . Ссылка на авторитет Александра Герцена в контексте рассуждений автора выглядит вполне оправданной, но ведь известны и другие слова этого мыслителя, который эмигрировал из России в 1847 году, так и не простив царизму казни пяти участников восстания на Сенатской площади 14 декабря 1825 г. Менее чем через полтора года после отъезда из России в благословенную Европу А.И. Герцен стал непосредственным свидетелем расстрела одиннадцати тысяч участников парижского восстания 1848 года, после чего написал своим друзьям в Москву: «Дай Бог, чтобы русские взяли Париж, пора окончить эту тупую Европу… Я стыжусь и краснею за Францию. Что всего страшнее, что ни один из французов не оскорблен тем, что делается»  (выделено мной. – В.К.). По меньшей мере интересно: русский стыдится за французов, а французы за себя - нет.
Имеет ли все это какое-либо отношение к специфике национальной правовой ментальности? Думается, да. Оскорбленный неуважением к закону в России, Герцен не может понять, почему либеральные французы не протестуют против массового приведения в исполнение приговоров, формально «обряженных в одежду законности». В русской же истории ищет истоки правового нигилизма Н.И. Матузов, обращаясь к авторитету Герцена. Но если одни считают правовой нигилизм бедствием, которое приняло «оголтелый, повальный, неистовый характер», грозным явлением, «которое может отбросить демократические преобразования на многие десятилетия назад» (Н.И.Матузов), то другие, напротив, полагают, что «нигилизм – вполне нормальное для правовой культуры явление, вовсе не свидетельствующее о «низком уровне правосознания», «слабости юридических традиций». Скорее наоборот: ситуация массового нормативного нигилизма предполагает весьма высокое морально-правовое сознание общества, жестко верифицирующего культурную и социальную адекватность писаного права (В.Н.Синюков). Думается, что приведенные высказывания, прямо противоположные по сути, наглядно демонстрируют различия в правопонимании, правовосприятии двух типов правовой культуры. Западная культура «всей своей историей свидетельствует о происхождении из логических трактатов Аристотеля, рационального и скрупулезного анализа текста, будь это философское сочинение, трактат по математике (или юриспруденции. – В.К.) или Библия…Русская культура возникает и существует как некое «светское предание, чьим писанием становится христианство в его православной версии, воспринятое целостно, эмоционально и без особого внимания к самому тексту» . В самом общем виде можно сказать, что если западному типу культуры больше свойственно аналитическое мышление, то российскому мышлению присуще синтетическое, целостное восприятие мира . Именно поэтому природа  русского права не западная. Там право – форма рационализма, который находит выражение в типе правосознания, исповедующем земное, мирское истолкование юридического. В русской правовой культуре юридизм жестко очерчен исходной направленностью на поиск смысла жизни человека (В.Н.Синюков). Внешнее выражение правовой идеи в писаном законе русской правовой ментальностью воспринимается как нечто вторичное по отношению к внутреннему содержанию.
Очень образно эта мысль выражена у философа-евразийца Л.П. Карсавина. Право у него обоснованно абсолютно, истекая из идеи справедливости, правды. Но личность в  силу своей греховности и несовершенства «может ошибаться в формулировании права и даже поддаваться своему произволу. Мы же знаем, что и без того сам акт формулирования неизбежно должен способствовать появлению ошибок. Поэтому во всяком положительном праве мы и найдем много противоречащего идее права» . Вот это сомнение в истинности писаного текста, его отношении к внутренним сущностным свойствам права и является, вероятно, подлинным источником того феномена, имя которому – российский правовой нигилизм. В силу именно такого понимания права А.И. Герцен возмущался тем, что выглядело вполне законным в глазах французского обывателя – буржуа. И именно поэтому, по утверждению Н.А. Бердяева, «у русских и, может быть, только у русских есть сомнение в справедливости наказаний» .
При всей поляризации мнений, нетрудно заметить, что большая часть исследователей все же признает правовой нигилизм неотъемлемым атрибутом российской правовой культуры. Особняком, на первый взгляд, выглядит мнение С.В.Ткаченко, который называет правовой нигилизм нашего общества мифом, выдуманным реформаторами 90-х годов, не верившими в духовные силы русского народа и презиравшими русский национальный характер, национальное самосознание.   Совершенно не собираюсь каким-либо образом полемизировать с автором, поскольку во многом с ним согласен. Замечу только, что по эмоциональности аргументации С.В.Ткаченко схож с не менее блестящим полемистом – А.И.Бойко, который достаточно резко охарактеризовал сомнительную приватизацию, шоковую атаку на сбережения населения, беспоследственное расхищение средств Пенсионного фонда, дефолт 1998г. и пр. – государственным экстремизмом по отношению к собственному народу. Но все вышеизложенное, на мой взгляд, только подтверждает, что власти, творящей неправовые законы и миллионной армии чиновников, ежедневно их попирающих в той же степени свойственен правовой нигилизм, как и миллионам остальных россиян. Перефразируя известное выражение А.Барака, можно сказать, что Власть может быть и живет в башне из слоновой кости, но эта башня находится на берегах Невы, Волги или Амура, а следовательно любому из живущих в этой башне заведомо «вживлен» определенный набор архетипов, формирующих правовую психологию и, следовательно, базовые стандарты правового поведения.
Постулируем еще один тезис. Характеризуя качественное (но не обязательно позитивное) состояние правовой жизни общества, правовая культура в качестве обязательного и, может быть, важнейшего своего элемента включает в себя правосознание или, в более широком плане, правовую ментальность. Категория правосознания, будучи метаюридической по своей природе, является наглядным примером явления, попадающего в сферу междисциплинарных исследований, в том числе в области этнопсихологии и юридической антропологии. И если до недавнего времени в «классическом» понимании правосознание рассматривалось в качестве составной части права или производного от него неинституционального феномена, то в последнее время наблюдается стремление придать правосознанию статус первичного правообразующего фактора. Так, в концепции Р.С.Байниязова правосознание в целом определяет право, а право во всех своих проявлениях является таковым благодаря правосознанию . По мнению же болгарского ученого Н.Неновски, право является всего лишь элементом структуры правосознания. «Последнее охватывает еще различные взгляды, идеи, представления, оценки, не развившиеся в нормы» . Представляется, что такой подход вполне соответствует современным научным теориям этнопсихологии, определяющим традицию как своего рода центральную зону культуры. При этом «традиция каждой культуры имеет целостный характер и представляет собой сложную систему взаимосвязанных между собой элементов – обычаев, ценностей, норм, идеалов, убеждений, являющихся регуляторами поведения человека» . Традиция, таким образом, образует совокупность типичных моделей поведения – обычаев, которые по своей сути и являются первонормами архаичного права. Любая же норма, для того чтобы стать общеобязательным правилом поведения, должна изначально занять свое место в этнической картине мира в качестве божественной заповеди, освященного веками завета предков или какого-либо события, нашедшего отражение в коллективной памяти народа как правильного, всеми признаваемого действия или, напротив, запрета. Поэтому тезис о том, что правосознание предшествует праву, является вполне обоснованным и исторически верным. Однако следует иметь в виду, что по мере развития права, его усложнения до уровня нормативной системы и особенно с проявлением законодательства, разделенного на отрасли, правосознание как более древняя этнопсихологическая структура, сохраняя определенную автономность, само становится частью права в широком смысле .  
Изложенные соображения могут, на мой взгляд, быть приняты в качестве объяснения причины парадоксального симбиоза романо-германской правовой формы с евразийским  правовым ее содержанием, который так удивляет западных юристов, приезжающих работать в Россию.   Вывод этот, впрочем, далеко не нов. Так, например, в свое время В.Н.Синюков отмечал, что «на институциональном уровне наше право мало отличается от романо-германского. Его первая фундаментальная особенность в том, что сущность нашего права очень трудно идентифицируется его формой» . Глубокие соображения по поводу природы отечественного права высказаны С.С.Алексеевым, который определяет российское право как «византийское право». Чтобы избежать возможных обвинений в субъективной интерпретации, позволю процитировать достаточно обширную выдержку из рассуждений нашего выдающегося ученого: «Никто, на мой взгляд, не обращает должного внимания на то, что сердцевиной действительно самобытной российской цивилизации стало именно византийское право. Право, которое, опираясь на догмы православия, по содержанию имеет ряд позитивных черт (склонность к примирительным процедурам, к «миру» и др.), а со стороны своих внешних форм отличается роскошью и украшательством, поразительной способностью создавать в и д и м о с т ь… И в то же время – право, которое под такого рода фасадом роскоши и престижности дает простор власти азиатско – теократического типа. Причем восприятие в обстановке господства византийского права каких-то передовых юридических и иных новаций…во многом остается в области внешних форм и, в определенной мере влияя на жизнь общества, все же в основном проскальзывают (новации – В.К.) по поверхности социально-экономической и политической жизни, не оправдывают надежд на основательные преобразования. Реальная жизнь в сущности продолжает идти по своим «византийским законам», где кардинальные проблемы кружат и кружат вокруг власти и там, где в сфере власти, нередко решаются по «византийским постулатам». В качестве же «высшего права», предопределяющего решение жизненных ситуаций, выступают по-прежнему идеологические постулаты, облагороженные привлекательными лозунгами».
Оставим явно негативную оценку «византизма» на совести автора. Блистательная и трагическая история этой империи воспринимается, к сожалению, большей частью отечественной интеллектуальной элиты с позиций высокомерного евроцентризма.  Что же касается византийского права, то вряд ли кто-нибудь будет возражать, что Дигесты и Эклога являются выдающимися памятниками мировой юридической мысли, а собственно Византийская империя с полным основанием может считаться предтечей правового государства. «Примечателен факт доминирующего значения в Византии общегосударственного закона, строгого установления государственной власти, в то время как во всем европейском мире господствовал неписанный местный обычай», - пишет Н.А.Крашенинникова.  
Независимо, однако, от терминологии, нельзя не признать правоту С.С.Алексеева в смысле признания явной непохожести нашего права на западное – европейское и собственно восточное – китайское, японское и т.д. При этом, на фоне массового правового нигилизма, государство продолжает обширную правотворческую деятельность. Так, в 2006 г. Государственной Думой было принято 225 федеральных законов;.в 2007 г. – 340. Не уменьшались объемы законотворчества и в последующие годы. Однако и вновь принятые законы подвергаются бесконечным поправкам, уточнениям, изменениям. Это относится и к таким важнейшим кодифицированным актам, призванным регулировать целые отрасли права как Уголовный, Уголовно-процессуальный, Трудовой, Земельный кодексы и др.  Например, в Уголовно-процессуальный кодекс РФ, разработанный по самым передовым евроамериканским процессуальным стандартам, и  принятый в 2001г потребовалось внести более трехсот изменений, чтобы сделать его реально работающим законом. Более сотни изменений внесено уже и в Уголовный кодекс РФ после известной реформы уголовного законодательства в 2003г. В отдельные статьи УК изменения вносились неоднократно. Например, в ст.205 УК РФ (террористический акт) – пять раз.
В этом «девятом вале» позитивного законодательства право как феномен культуры в его глубинном исконно русском смысле: право как правда, как справедливость - совершенно потерялось. Не удивительно, что простые исполнители часто удивляются жизненной несовместимости, неразумности и даже абсурдности законов и иных нормативных актов, заимствованных с чужой почвы или изъятых из  рафинированного теоретического контекста. Не хотелось бы сбиваться на частности и иллюстрировать данный тезис многочисленными примерами, тем более, что список подобных законодательных нелепостей пополняется постоянно.
Так что же, имеем ли мы дело в действительности с системным кризисом правовой культуры, в котором правовой нигилизм населения и власти является лишь следствием, отголоском более глубокого цивилизационного кризиса или же это затянувшаяся «болезнь роста» либерально – демократических правовых реформ? Очевидно, что оптимистов, верящих в последний вариант сценария, становится с каждым годом все меньше. И если еще полтора десятилетия назад считалось признаком хорошего тона утверждать, что «новая, обновленная Россия должна творчески воспринять значительную часть юридической техники и правового опыта, накопленного в Западной Европе» , то сегодня этот тезис выглядит далеко не бесспорным. Во всяком случае, когда С.С.Алексеев говорит о необходимости реформирования отечественной правовой системы по канонам непреходящих правовых ценностей романо-германской правовой культуры, коими являются права человека и принцип законности, то оговаривается, что эти процессы должны происходить все же в соответствии с «существующим состоянием правового развития страны (в том числе в области правовой культуры, правосознания), а главное  -  в согласии с позитивными юридическими реалиями»
Позитивные юридические реалии выражались, как отмечалось выше, в стремлении правящей элиты перестроить формально-правовое пространство путем разработки и издания законов, указов, постановлений, инструкций и т.д., которые невозможно было реализовать в реальной жизни. Справедливо критикуя неумелые и неумные попытки вестернизации российской правовой системы, отмечая, что «юридический организм России имеет слишком сложную метафизику, чтобы каждый раз легко начинать его переустройство и реформирование» , оппоненты апологии  рецепции западного права, как представляется, наиболее успешны именно в области критики. Действительно позитивных же концепций постлиберальных правовых моделей немного. Вряд ли можно считать таковой политически ангажированную и быстро забытую, несмотря на попытку юридизации, идею суверенной демократии .
В сложившейся ситуации достаточно разумными выглядят предложения «вернуться к истокам» традиций российской государственности. Именно так поступает А.Дугин, обращаясь к наследию главного идеолога евразийского права Н.Н.Алексеева и противопоставляя концепцию правового государства государству гарантийному, строящемуся на принципах доминации обязанностей. В итоге, однако, высокий пафос рассуждений А.Дугина сводится к уже известному нам тезису, гласящему, «что право в России должно строиться на принципах и предпосылках, альтернативных западно-либеральным юридическим теориям. Не право важно, но правда, государство правды. Гарантийное, «обязательное» Государство, имеющее дело с личностями, но не с индивидуумами, с проекциями единого, а не атомарными учредителями произвольного и необязательного коллективного предприятия. Следовательно, национальная юриспруденция должна резко и жестко отказаться от копирования правовых теорий Запада, подвергнуть их детальному и скрупулезному историко-геополитическому и критическому анализу, перенимая лишь то, что не противоречит принципам «тяглового государства» и может быть использовано в ограниченно-инструментальных целях» .  
Сама по себе идея отказа от какого-либо диктата, в том числе правового, выглядит уместной. Но, говоря откровенно, глубоко проработанной теории, способной заменить, говоря словами Г.Бергмана, западную традицию права в  отечественной юриспруденции не наблюдается. Если верить афоризму о том, что заблуждение есть мать истины, то со спокойной совестью готов признать свое заблуждение.



Статья опубликована в Евразийском юридическом журнале № 8 (27) 2010

↑ в начало