Общественный договор представляется сверхкультурным и даже сверхъязыковым основанием. Сам язык в обществен­ном договоре представляет собой правовую, т.е. производно языковую, а не собственно языковую, не историческую суб­станцию. Язык в своих высших по общественному значению формах становится языком права, главным и даже священным местом действия языка становятся суд и парламент. По сути, нация общественного договора, гражданская нация — это чисто правовой союз, в котором историческое единство языка и центрируемой им культуры имеет статус лишь подраз­умеваемого и косвенного. Из этого следует исторически раз­мытый, не полный, внутренне недостаточный характер граж­данской нации.

Гражданская нация представляет собой общность, базовая однородность прав в которой постулируется как основание цельности: существуют граждане и они соединяются общим для них правом. Общность права поначалу действительно со­единяет собранные в гражданской нации и обретающие в ней гражданский статус прежде разнородные этнические и иные группы, но затем начинается процесс атомизации — разоб­щения граждан как индивидуальных правовых субъектов, как правовых атомов. Атомарность образуется из-за внутренне бессодержательной предикативности гражданства — его не­определенности и пустотности в историческом и культурном смысле. Смысл гражданства, как основы гражданской нации, ограничен в своем определении, в своих проявлениях и смыс­ловой фактуре лишь правом. Гражданин — это носитель прав, и больше ничего.

Но человек, которым является всякий гражданин, — это не только носитель прав. Он носитель интересов, которые всегда имеют историческую и культурную основу. Действие этих интересов приводит к тому, что либо люди реализуют их на внеправовой основе (т.е. вне основы гражданской нации), либо деформируется правовая система — она перестает быть общественным договором и утрачивает статус национальной основы. Это первый этап ослабления гражданской нации.

На следующем этапе множество независимых правовых атомов (граждан) группируются для большей эффективно­сти в использовании правовых институтов для частных целей в локальные и по сути сепаратные общности — в общности компаний, классов, клубов, этносов, меньшинств, конкуриру­ющих друг с другом.

Таким образом, атомарность ведет не только к распылению, социально деструктивный характер которого можно в неко­торых случаях представить как условный и некритический (представим: ссохшийся монолит может продолжать стоять долго — ссыпающиеся частицы обнаруживаются только извне, внутри же они инерционно скреплены), но к раскалыванию — граждане распределяются по сепаратным общностям. Это на­глядно проявляется в устройстве города, особенно столичного. Он представляет собой не единое пространство полиса, но от­дельные друг от друга социальные районы.

Следовательно, гражданская нация (гражданское обще­ство), как социальный концепт и одна из основ либерализма, исторически обнаруживает слабость и несостоятельность.

Метафизической основой либерализма является структура выбора. Структура выбора раскрывается во внутреннем содер­жании идеи свободы. Это воспроизводящаяся в действиях лю­дей поведенческая и имеющая собственную логику схема, ве­дущая к выбору. Эта структура инициирует выбор как личное действие, в событии которого актуализируется личная свобода как специфичное для носителя либерализма экзистенциальное состояние, образующее предельное переживание жизненной полноты. Структура выбора имеет экзистенциальное значение, но при этом обстоятельства, ее образующие, не являются пси­хологическими — они имеют не личностное и индивидуальное, но цивилизационно всеобщее и объективное значение.

То, что здесь названо структурой выбора, открыто Ж. Бо- дрийяром и называется у него дискурсом и системой вещей. У Бодрийяра это техническая система, захватывающая жела­ния. Желания становятся не принадлежащими человеку, их субъекту, но захватываются техникой, которая разворачива­ет вектор и генезис желания — от субъекта, направленного на объект, к объекту, подчиняющему своей системой субъекта посредством порождаемого в нем желания. Желание мотиви­рует владение и приводит к удовольствию, замыкающему цепь и образующему дискурс потребления.

Потребление — принцип действия системы вещей. Этот принцип определяется, во-первых, как осознаваемая и пси­хологически переживаемая встроенность в систему вещей. Система вещей представляется, в соответствии с этим, как ци­вилизационно-коллективное бессознательное, обретающее вид техники, а потребление — как психологическое замещение базовых конфликтов, растворяющее эти конфликты в системе вещей. Бодрийяр пишет, что потребление — это «воображае­мое разрешение любых противоречий». Под противоречиями имеются в виду базовые психологические конфликты, обусловленные «укрощением внешней природной и внутренней либидинозной энергии».

Во-вторых, и в более глубоком определении, потребление имеет семиологическое значение виртуальной знаковой систе­мы (языковой игры). Потребление — это не удовлетворение потребностей, не принятие пользы, и даже не удовольствие — т.е. уже не нечто психологическое, но: «виртуальная целост­ность всех вещей и сообщений, составляющих (...) связный дискурс и деятельность систематического манипулирования знаками».

Речь идет о состоянии связи 1) между вещами и 2) между ве­щами и владеющим ими субъектом. Эта связь не онтологична и не экономична, она обладает своим собственным, подчиня­ющим реальность и экономику статусом. Это связь условных значений, знаков без означаемого, симулякров, усматриваемых и выбираемых субъектом в вещах безотносительно их сущ­ности и функций. Это марка, бренд, фасон, стиль, различные комильфо с нерационализируемым и даже невыразимым классическим языком содержанием («круто», «рулит» и т.п.). Симулякры актуализируются в восприятии их субъектом, по­рождают в нем выбор и потребление, но сами по себе не об­разуют ни пользы, ни иного сколь-нибудь реального блага — они только отсылают к другим знакам системы вещей, делая содержащую их вещь и владеющего ею субъекта обоюдно встроенными в эту систему. Само манипулирование знаками и обмен ими, осуществляемые подчиненным системе сознани­ем и актуализирующие в нем выбор как специфическую магию свободы — есть мотив и состояние потребления.

Связь знаков-симулякров охватывает и деструктирует ре­альность, технически преобразует ее в самопродолжающуюся и бесконечную игру знаков. Эта игра является непроизвольной, т. к. в ней отсутствует субъект или этим субъектом является не­определенное множество субъектов, воля которых — это масса с непрогнозируемым и нерационализируемым результатом. Система вещей бесконечна, т.к. ничем не ограничена смысло­вая пустота, бесконечно дробящая реальность на симулякры, порождающие симулякры, — у нее есть причина, которой яв­ляется критическая масса потребителей и цивилизационная техническая система, но у нее нет цели и смысла. Поэтому система вещей, по Бодрийяру — политически непреднаме­ренный и в этом смысле естественный результат цивилизации. Система вещей естественна в смысле соответствия человеческой природе, по крайней мере, психологической, а также в смысле исторической уместности, во всяком случае, в рамках цивили­зации специфически технической.

Мы утверждаем, что система вещей имеет два уровня, об­разующих нечто большее, чем дискурс потребления. Сово­купность этих уровней мы и предлагаем называть структурой выбора. Внешний уровень — это все то, что Бодрийяр назвал системой вещей, собственно выбор и образуемое им потребле­ние. А внутренний мы называем концептом вещи.

Именование системы вещей структурой выбора, во-первых, позволяет терминологически фиксировать утверждаемый двух­слойный характер системы вещей, а во-вторых, позволяет не­посредственно представлять метафизический (трансценден­тальный) характер того, что кроется в вещах — чему несколько препятствует термин «система вещей», ассоциируемый с мно­жеством физических предметов. Метафизический характер системы вещей косвенно упоминается Г. Дебором в «Обществе спектакля», когда он говорит о товаре, который «полон причуд и метафизических тонкостей», и о товарно-фетишистском го­сподстве «вещей скорее сверхчувственных, чем чувственных».

Итак, по Бодрийяру получается, что система вещей дей­ствует в вещи как набор симулятивных значений, который манипулятивно спонтанен и открыт, и этой открытостью встра­ивает вещь и выбирающего ее субъекта в связь и бесконечную игру системы вещей. Но представим, что этот набор в каждой из вещей закрыт и внутренне замкнут, и является единым для системы вещей порядком. Этот порядок есть концепт вещи.

Почему я утверждаю, что существует такой концепт, т.е. что набор симулятивных значений не спонтанен, но заведомо ограничен и упорядочен? На это есть два основания.

Во-первых, потому что эти значения подвержены абстраги­рованию. В самый момент выбора вещи и встраивания выбира­ющего сознания в игру симулякров, эти симулякры, в данной конкретной вещи, трансформируются. Эта трансформация не зависит от субъекта, она определяется действием языковых выражений и категорий внутри субъекта, априорно принуж­дающих воображать смысловые ряды в более-менее опреде­ленном, а не вообще каком-угодно порядке (система вещей эксплуатирует язык). В процессе абстрагирования симулякры выстраиваются в ряды значений, где они все менее свободно (не манипулятивно), но все более необходимо логически сво­дятся к замыкающему их абстрактному значению. То есть все симулякры в единичной вещи могут быть сведены к интегри­рующим их значениям.

Получается, что абстрактные значения заведомо ограничи­вают какой-либо произвольный набор симулякров. Поэтому их набор изначально не бесконечен в системе вещей, но сво­дится к вполне конечному набору. А дерево связей симулякров в системе вещей в целом является не бесконечно ветвящимся, но содержащим в пересечениях связей перспективно центро­стремительную структуру.